Власть и тело. Мария Рахманинова. Краудфандинг

В 2019 году Мария Рахманинова защитила докторскую диссертацию по философии. Из научной работы она сделала книгу, которую РТП готовится издать. Вита Чикнаева побеседовала с докторкой философии о защите в России, особенностях этого процесса для женщины и различных проявлениях власти.

— В XX веке власть рассматривали с точки зрения постмодернизма. Ты продолжаешь это, или твоё исследование сделано уже с перспективы метамодернизма?

— Я, конечно, стараюсь выходить из концепции постмодернистов, хотя в работе охватываю их подход достаточно широко. Я показываю, в чём их специфический анализ власти и что они конкретно для него сделали. Но так как похороны постмодернизма длятся уже не первое десятилетие, и смерть его уже была констатирована, пора говорить о чём-то новом. Я затрагиваю метамодернизм и пытаюсь брать из него какие-то черты и акценты. Например, исторический оптимизм или заходы в субъектность. Эта тема сейчас нами сильно переосмысляется. После Фуко жить стало сложнее. Субъект теперь фрагментарен и полностью определён системой. Где же тогда свобода и как за неё бороться? Сейчас наметились попытки выстроить субъектность заново. И я показываю в исторической части работы, как пытались вернуть субъект, и говорю о тех практиках, которые направлены на реставрацию субъектности в условиях современности. Но так как это исследование именно теории власти и способов смотреть на власть, я не ищу кардинально новых подходов. Моя задача здесь — осветить то, к чему мы пришли на сегодняшний день, и что у нас есть сейчас. Это и задаёт ту метапозицию, с которой проводится исследование. Поэтому книга в какой-то мере метамодернистская.

Здесь ещё стоит добавить: пока мы только определяемся, что такое метамодернизм, и потому сложно сказать, в какой мере используемая мной перспектива метамодернистская. Но точно не постмодернистская.

— Зачем эта книга современному читателю?

— Сегодня о власти уже очень многое сказано. Но часто, используя слова в обыденности, мы утрачиваем из виду их значение и теряем его измерения. Чтобы говорить о власти сегодня, как мне кажется, необходимо заново прояснить значение этого слова, потому что с ходу редкий человек сможет чётко ответить, что он подразумевает под этим словом. Или в крайнем случае будет говорить то, что говорил об этом Фуко. Я же сделала разворот в стиле Хайдеггера, когда он говорит, что вопрос о бытии должен быть поставлен. Хотелось сделать то же самое с властью, но, конечно, не в таких масштабах. И я буду рада, если кто-то сделает это параллельно со мной. Если мы хотим что-то сказать о власти, особенно критическое, нам надо понять, что это такое.

Основная задача этой книги — не определить, что такое власть, а выявить то, что нам стало известно о власти, и какова её процедура. Всё это я исследую в исторической части. А в философской я пытаюсь сделать какие-то заключения, в чём же мы могли увидеть универсальность процедуры власти, что эти процедуры объединяет и что бы мы могли называть властью сегодня. Что было бы релевантно понятию власти среди тех процессов, которые мы наблюдаем ежедневно и называем «системной властью». Например, когда говорим о гендерной власти, политической или о расизме.

Моя книга берёт наиболее значительные способы говорить и размышлять о власти с критической позиции. Затем объединяет их и выявляет, что общего между тем, что они называют властью. А затем предлагает кристаллизовать процедуру, которая была бы универсальной. То есть я пыталась понять, где же она, эта власть, по отношению к которой анархисты ставят букву А в круге.

— Ты говоришь об анархистской перспективе, но это была докторская диссертация. Как сочетается анархизм и прохождение через жёсткую иерархическую структуру для защиты работы?

— На самом деле этот вопрос мне часто задают. Задавали и на самой защите. При этом ни у кого уже не вызывает вопросов, например, марксистская перспектива. Исследование может быть выполнено из этой перспективы и быть при этом научным, потому что научный мейнстрим в мире — это марксизм. В этом случае нам нужно сначала определить, что такое перспектива.

XX век уже прояснил, что научные исследования не могут быть нейтральными. Они не могут быть объективными, выполненными из некоего безвоздушного пространства в отношении чистого объекта. Понятно, что всякий раз, когда мы на что-то смотрим, мы смотрим с какой-то позиции. И всё, что мы можем, — это честно признаться, с какой позиции мы смотрим и что означает эта позиция. Нам сразу кажется, что это что-то субъективное. Но здесь следует держать в уме, что субъективной исследователи называют только ту позицию, которая связана с каким-то опытом. Позиция может быть исследовательской, если исследователь точно признаётся в том, в какой системе координат он находится. То есть в каких категориях он понимает объект. Неолибералы или консерваторы могут часто отрицать, что есть такое явление как капитализм, поскольку термин «капитализм» указывает на перспективу. Перспектива — это набор категорий, набор понятий, набор проблем, которые мы пытаемся изучить и исследовать.

Когда я говорю, из какой перспективы сделано исследование, я признаюсь в том, какой круг вопросов меня интересовал и в каких терминах я буду эти вопросы изучать, и на каком языке я буду о них говорить. В моей книге используется понятие из леворадикальной традиции. Это неомарксизм и анархизм. Это не значит, что я говорю: «Выше, выше черный флаг». Это не манифест. Это обычное исследование, но сделанное из анархистской перспективы, из анархистского понятийно-терминологического аппарата.  В этом смысле идеологии или учения об обществе могут быть интересны науке. Так как этически они приходят к тем проблемам, которые потом ученые могут изучить с помощью собственных методологий — и получить какие-то статистически или теоретически интересные данные. Я как раз пытаюсь сделать это в своей книге.

Докторская была действительно нормально защищена и единогласно одобрена, потому что всё с точки зрения научного аппарата там было выполнено. Просто такой ракурс в академическом сообществе никто обычно не берёт. У нас практически нет философских работ, связанных с перспективой анархизма. И эту новизну многие эксперты отметили. И если бы им не сказали, что это анархистская перспектива, они бы никогда не догадались. Просто подумали бы, что у исследователя такой ракурс. Но я, как честная исследовательница в XXI веке, признаюсь, что это за ракурс, и откуда он берётся. А берётся он именно из этических поисков анархизма.

Так, с одной стороны, мы получаем научное исследование, которое признаётся академическим сообществом, поскольку соответствует научным требованиям. А с другой — выводим мысль из поля манифеста в поле философии, то есть в более свободное и широкое поле теории.

— В других странах уже писали на эти темы, но из другой перспективы?

— Именно таких работ ещё не было. По постанархизму у Соула Ньюмана есть работа, но я её, к сожалению, не успела включить. У нас очень сложно с получением зарубежных книг. Либо это колоссальные деньги, пока ты заказываешь с Амазона, либо у тебя есть доступы ко всем библиотекам и архивам мира. Мне смогли отксерокопировать эту книгу тайком в американской библиотеке только два года назад. А диссертация была закончена в 2017-м. Но повторю, что Соул Ньюман говорит именно о постанархизме. Я же пытаюсь включить специфику классического и российского анархизма, о чём он вообще не говорит.

— Почему в работе ты не рассматриваешь восточные источники? Не боишься обвинений в европоцентризме?

— Тут всё лежит на поверхности. Я не владею восточными языками. Я не знакома с их современными представителями. Европоцентризм и концентрация вокруг русскоязычного пространства для меня сохраняется, потому что, во-первых, всё не охватить. И, во-вторых, наверное можно говорить о неком едином проекте. И в данном случае речь идёт именно о проекте западного образца. То есть о западном модерне. И о российской мысли. В той мере, в которой она наследует Западу. И мне кажется, что если писать какую-то сводную книгу, то там должно быть, как минимум, две части: западная и восточная история взаимодействия с властью. Я знаю, что у нас коллеги этим занимаются. Например, буквально недавно Вадим Дамье сделал большую работу по исследованию китайского анархизма.

— На каком материале было проведено исследование?

— Здесь был большой спектр источников, и в качестве достоинства диссертации как раз выделяли, что там оказались и эстетика, и политика, и литература. Часто я обращалась к кинематографическим материалам, чтобы проанализировать дискурс. Например, для советского дискурса я брала какие-то вещи, типичные для советского нарратива. Допустим, фрагменты фильмов или прозы. Я много касаюсь прозы Платонова. При этом, когда я говорю о понимании власти в XX веке в Европе, я беру фрагменты из прозы Кафки или материалы из теоретических трактатов Малевича. Я пытаюсь осваивать междисциплинарное поле, в котором необходимо проследить какие-то общие закономерности и увидеть, как эти теории преломлялись в самых разных направлениях. Я ищу их общие черты, чтобы увидеть их понимание власти как процедуры.

В итоге получилось очень любопытно. Эксперты, которые читали, говорили, что какие-то области были действительно неожиданны. Обычно читатель анархистского текста ожидает увидеть прежде всего политику. Но там есть фрагменты теологических трактатов и современного искусства.

— Про деколониальный подход. К нему принято относить также postsoviet studies. Обращаешься ли ты в своей работе к этой проблематике?

— Да, исследование постсоветского меня очень интересует в той мере, в какой проблема касается проблемы власти. То есть в какой мере колониализм — это форма власти. Я пытаюсь нащупать какие-то закономерности советской риторики, которые помогут понять, почему развалился марксистский проект. Что с ним было не так, где мы можем наблюдать какие-то тревожные сигналы.

В этом смысле забавно, что исследование сделано достаточно честно. То есть я далеко не всегда знала, к чему я приду, начиная исследовать какие-то фрагменты. Точнее, почти никогда не знала. Я брала целые пласты советской риторики, пропаганды и теории. И с помощью своего маленького научного методологического аппарата, обогащённого анархистской перспективой, пыталась прикоснуться к большому материалу и находила новые для себя вещи.

Это не то, что лежит на поверхности. Это не та тривиальная критика советского, которую мы слышим от демократического сообщества сегодня. Это именно анархистская критика, которой у нас никогда не было. Мне хотелось, чтобы она возникла. Я не выделяю это в отдельную главу, но по тексту это рассматривается.

— Ты сейчас можешь привести пример тревожных сигналов, которые ты искала в работе?

— Мне сейчас вспоминается интересный сюжет с техноцентризмом и фигурой эксперта. Вот Александр Скирда очень подробно это исследовал. Я пыталась применить это к советским событиям. Например, если взять тему эксперта как проблему и посмотреть, как и почему произошло восстание в Кронштадте, то мы найдем много любопытного.

Ещё я затрагивала проблему техники. У Платонова появляется тема одушевления техники. Но тут же у него идет тема достаточно пугающих предчувствий относительно советского будущего. Техника оживает, рабочий застывает и превращается в скульптуру — некий механизм. А затем мы видим события Новочеркасска и разные другие примеры.

— Насколько сложно было защищать диссертацию? Какие проблемы возникли у тебя как у женщины?

— Об этом можно написать целую книгу. Сложно, конечно, было. Пока я её защищала, я поняла, что вот оно — эмпирическое проживание темы как новый этап исследования. В результате можно было написать ещё несколько глав.

Защитить её было сложнее, чем написать. Учитывая, что я погрузилась в миры всех персонажей, кого я там исследовала: Кафки, Платонова и других. В какие-то моменты я пыталась понять, какой именно автор ко мне обращается, и какой параграф сейчас со мной разговаривает. Чтобы вынести этот ад, приходилось представлять, что я просто нахожусь в какой-то части диссертации, и всё нормально.

Защита в России — это дело очень тяжёлое. Защитилась я не с первого раза, потому что в первый раз учёный совет закрыли за несколько недель до моего выхода на защиту. Когда всё уже было организовано и весь пакет с миллионном документов, который сшит определённым способом, был собран, мне просто помахали рукой. Потом я уже защищалась в Москве в РАНХиГС. У меня вымогали взятку. Мне дали понять, что если я не дам её, то мою жизнь превратят в ад. И её превратили. Но параллельно интересно, что возникали какие-то чудесные ситуации. Когда казалось, что наступил конец, внезапно кто-то появлялся и помогал. Совершенно незнакомые люди и совершенно неожиданно. Это мог быть мальчик в копицентре, который внезапно соглашался сделать то, что все остальные отказывались делать. Или это мог быть человек, который совершенно внезапно приносил мне еду.

Сработал, конечно, и «женский» фактор. Ещё Симона де Бовуар писала: если ты женщина, то тебе не верит никто, и ты должна исступленно обосновывать свою субъектную состоятельность. Начиная с недоверия и подозрения в самозванстве. И заканчивая прочими неприятными вещами.

Много препятствий было и бюрократических. Конечно, без связей, знакомств и толстого кошелька было сложно. В какие-то моменты я думала, что погибну. Потребовалось очень много денег. Вроде взяток не платила, а краудфандить через фейсбук всё равно пришлось. Собирала на поездки в Москву, на печать, на нотариуса, и так далее. При этом государство или работодатель мне никак не помогали. Приходилось даже мыть полы после лекций, чтобы заработать на еду.

Но всё закончилось, и хотелось бы, чтобы моё высказывание дошло до мира и мы все чуть лучше поняли власть. Чтобы получить чуть больше шансов когда-нибудь её, наконец, превозмочь.